Мои первые воспоминания о Цилечке относятся к довоенным временам в Днепропетровске. Я плохо помню ее лицо, но помню ее присутствие. Помню, что мы с ней ходили гулять на бульвар. Чудесно пахло франзольками (сейчас их называют городскими булочками), пили сельтерскую воду (наверное, это была газировка).
Помню, что Цилечка часто играла на пианино гавот («слышишь, ненаглядный, шорох непонятный…»), помню, что под ее аккомпанемент я пела предвоенные песни «если завтра война, если завтра в поход…», «эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса…».
Помню, что во время эвакуации я играла со слониками с нашего дивана и двумя кусочками мыла – все это Цилечка кинула в чемодан. Как потом оказалось, она и старые фотографии взяла из квартиры, в которую мы уже никогда не вернулись, — дом был разбомблен.
В конце осени мы, голодные и завшивленные, наконец, добрались до Саратова и поселились у тети Гиты, маминой сестры. Помню, что число родственников, бежавших из Белоруссии и Украины, в этой квартире доходило до 11 человек. Нас было трое – мама, уже овдовевшая, истощенная от горя и голода, Цилечка и я. Одной 15 лет, другой 4 года.
После потрясения от крушения поезда и на фоне кори я в этот период была капризной и упрямой, могла по несколько часов плакать, добиваясь чего-то. Маме было страшно неловко перед обитателями квартиры, но меня никто не мог унять, кроме Цилечки. Она мне говорила: «Все дураки! Прости их».
И рисовала мне какую-то козочку по имени Хандриоловка, наверное, от слова хандра. Что-то мне сочиняла про эту козочку, и я успокаивалась. И еще помню из этого периода, что из старых кофт тети Гиты Цилечка нашила всем женщинам башлыки (капор, переходящий в шарф) к всеобщему удивлению и удовольствию – зима была очень холодная, а носить было нечего, т.к. бежали летом и брали с собой очень мало, многие шли пешком под бомбежками.
Цилечка поступила в авиационный техникум и проучилась там один год, после чего мы втроем уехали в Ленинабад (Таджикистан), т.к. Саратов немцы уже бомбили, особенно Заводской (Сталинский) район, да и слишком много нас было в квартире т.Гиты и д.Миши. Там в это время был мамин брат дядя Сема с семьей, комиссар госпиталя. До войны эта семья жила, как и наша, в Днепропетровске.
Циля поступила в эвакуированный из Москвы гидрометеорологический институт, имея за плечами 8 классов школы и один курс техникума. Институту был придан статус военной академии.
Хорошо помню Цилечку в гимнастерке с погонами и солдатских сапогах на ножках 33-го размера. Она жила в казарме, в увольнительную прибегала к нам с мамой в «старый» город, где мы жили в глиняной мазанке. Она приносила нам что-нибудь из своего пайка к великой моей радости.
В «старом» городе козы и бараны ходили по улицам. Народ был самый разнообразный, отовсюду, даже из Польши: до начала войны на нашей территории Сталин открыл границу польским евреям, которым грозило полное уничтожение. Местные женщины ходили в паранджах, мужчины в стеганых полосатых халатах и тюбетейках, многие верхом на ишаках. Все здесь казалось странным и было непривычным. Было много арыков, из которых люди черпали воду. Была страшная жара. Приезжие страдали от желудочно-кишечных заболеваний и укусов москитов, от которых возникали гнойные язвы на коже.
Мама покупала на базаре хлебные лепешки, их выпекали тут же: на раскаленную стенку печки кидали кусок теста; испекшись, лепешка падала на землю. Там же покупали местное кислое молоко.
Дома у нас стоял мешок с сушеным урюком — такая была заготовка на зиму, как в России картошка. Помню, что там была изумительной красоты весна: цвели и благоухали гранатовые кусты, абрикосы, персики, яблони, вся земля была покрыта красными дикими тюльпанами.
Учиться на первом курсе, как потом Цилечка мне рассказывала, было очень трудно. Большинство слушателей академии имели за плечами не только десятилетку, но и 1-2 курса вузов математических и физических специальностей. Цилечка имела неполное среднее образование и была младше всех – ей было 16 лет. Она не имела понятия о тригонометрических функциях, а изучать высшую математику без них было невозможно. Не знаю, как она умудрилась самостоятельно овладеть этим разделом школьной математики параллельно с мат. анализом и аналитической геометрией. Были незаурядные способности, была мотивация, была огромная тяга к знаниям. Всегда.
В 1944 году Цилечка вместе с академией переехала в Москву. А осенью и мы с мамой уехали из Ленинабада в Саратов. Мне было 7 лет. Пора было идти в школу. Мы жили попеременно — то у т. Гиты, то у т. Фани, то у д. Гриши, маминых сестер и братьев.
Мама, конечно, работала. Образованных женщин в те времена было мало. Мамино гимназическое образование было большим плюсом, но жили мы очень бедно, и мама не могла прилично помогать Цилечке, а ей надо было не только питаться, но и одеваться – академия уже стала гражданским институтом. Помню, Цилечка переживала – в голове были прекрасные варианты, как красиво одеться, а в жизни никакой возможности их реализовать не было.
В каникулы Цилечка приезжала в Саратов. Для меня ее приезд всегда был праздником. Мне всегда надо было о многом ей сказать, многое спросить. Мне казалось, что меня здесь никто не понимает. Она привозила мне букинистические книги. Непостижимым образом она выбирала то, что составляло квинтэссенцию мировой культуры. Помню только две книги – «Дон Кихот» Сервантеса и «Путешествия Гулливера» Свифта.
Глубинного смысла этих книг я, конечно, не понимала, читала, как сказки, тем не менее, это были полезные книги.
Помню, в зимние каникулы мы пошли с ней в оперный театр на оперу «Евгений Онегин». Я скорее смотрела, чем слушала.
Циля смеялась моим нелепым вопросам: был ли Онегин положительным героем или отрицательным и какой идейный смысл оперы. Наверное, в наше детское сознание уже потихоньку закладывали признаки метода социалистического реализма.
В конце 1944 года институт перевели в Ленинград. Цилечка уже давно догнала своих продвинутых однокурсников и во многом их опередила. В Ленинграде она жадно «глотала» культуру. Ленинградскую филармонию и главного дирижера ее оркестра Евгения Мравинского она вспоминала всю жизнь. Часто ходила в Кировский театр оперы и балета, где танцевала в те годы Галина Уланова. Любила ходить в Эрмитаж. Вообще, тяга к культуре у нее была всегда.
В 1946 году она приехала в Саратов на очередные каникулы. Рядом с домом т.Гиты на ул. Гоголя жила Софья Исаевна, мать Юрия Григорьевича Альтшулера, друга Исая, с которым они вместе учились в Томске, по прозвищу Юрка-длинный, и тетка Александра Львовича Гамбурга, впоследствии заведующего отделением психиатрии во 2-ой сов. б-це.
Между прочим, Софья Исаевна была сестрой Марии Исаевны, матери Хаси. В это же время приехал на каникулы Исай, который учился в Москве в аспирантуре. Как говорила мама Исая, тетя Стыся, Шаеньке учился «на выше». Складывалась молодежная компания: Альтшулер (кажется, он был к этому времени женат), Гамбург, Сеня и Ира Рогинки, Цилечка и Исай. Они проводили время в маленьком дворике Софьи Исаевны. Был август. Я была в ненавистном пионерском лагере. Вдруг ко мне приезжают Цилечка с Исаем. Она мне говорит, что хочет со мной посоветоваться («советчице» было 9 лет). Мы провели вместе несколько часов. Потом, когда стемнело (помню, на августовском небе высыпали яркие звезды), я пошла их проводить за территорию лагеря. Исай меня спрашивает, знаю ли я почему звезды мерцают. Я сказала, что не знаю. Он мне объяснил.
Потом Циля мне тихонько говорит: «Ну как он тебе?» Я ответила: «Ничего. Только очень старый». Ему было 27 лет. Вот так мы познакомились. Мне, между прочим, казалось, что Циля понравилась не только Исаю, но и Гамбургу.
26-го августа была свадьба в квартире д. Гриши на Нижней улице. Помню, кухня была завалена арбузами. Была хупа. Вел хупу раввин Горелик, скорее всего, подпольный. По-моему, он же был и резником. Тетя Стыся к нему ходила с живыми курами. Как всегда, не хватало евреев для миньяна. Юра Усов, друг Исая, кричал: «Дайте кепку, я тоже буду стоять!» Все мужчины были в кепках. Кипу тогда никто не видывал. Соседи из двора облепили пожарную лестницу и смотрели спектакль через окно 2-го этажа. Мама наготовила всякой еды. Помню только фаршированную рыбу. Горелик время от времени спрашивал: «а это кошерное?» И тетя Фаня горячо кивала головой: «да, конечно!» И только тетя Стыся ничего, кроме сухого печенья, не ела. Исай много пел, в том числе, свою любимую арию Каварадоси, а Хася аккомпанировала. Не помню на свадьбе ни Абрама, ни Зямы. Зяма, кажется, вернулся из армии позже.
Не знаю, куда после свадьбы поехали молодые — в Москву или в Ленинград. А в 1947 году Цилечка получила диплом и распределилась в Москву в ЦНИИГМА. В 1950-ом они приехали в Саратов. Жизнь в частном доме на Вольской улице большой семьей была совсем несладкой.
Не помню, в какие именно годы Исай защищал кандидатскую диссертацию. Возможно, это было еще в Москве. Знаю, что Цилечка ему очень помогала. И не только в оформлении работы. Она, как всегда, прониклась существом работы. Кажется, в работе речь шла о ртутных преобразователях. Однажды Циля «подкинула» какую-то очень продуктивную идею, которую Исай высоко оценил.
Цилечка всегда говорила, что Исай оказал на нее большое влияние. Это правда. Она говорила, что он умел отличить в культуре лучшее от хорошего. Он был очень способным человеком, работа составляла смысл его жизни. Он продолжал работать, даже когда отдыхал. ( Кто-то из музыкантов сказал, что когда пианист отдыхает, он отдыхает не от рояля, а для него). Исай очень хорошо знал русскую и зарубежную музыку. Обладал красивым тенором и прекрасным слухом, легко мог воспроизвести голосом не только вокальную, но и инструментальную музыку.
Говорил, что «образовывался» с детства по радио. Действительно, семья была далека от культуры и науки. Отец был заготовщиком, был репрессирован по доносу и сгинул в сталинских лагерях. Мать – домохозяйка. В семье было четыре сына.
Матвей по окончании школы пошел на фронт добровольцем, чтобы «кровью смыть позор с семьи», как он полагал, и вскоре погиб. Остальным мать дала высшее образование, хотя жили они в крайней нужде. Чисто еврейский подвиг простой необразованной женщины-матери!
В доме Цилечки и Исая было много книг, некоторые из них я не встречала в других домах. Например, «Статьи об искусстве» Луначарского, альбом «Русский портрет художников 18-го века», «Материалы съездов, пленумов ЦК, конференций ВКП(б)» (название привожу не точно). В последней книге, изданной в 20-х годах, были фамилии деятелей партии, стоявших у истоков большевизма, которые позднее были объявлены врагами народа и были расстреляны. В последующих изданиях их имен уже не было.
Исай очень дорожил этой книгой. Что касается первой из этих книг, то мне ее дали почитать. Помню ее до сих пор, т.к. она произвела на меня сильное впечатление. Она была адресована не искусствоведам, а тем, кто хотел узнать, как надо понимать искусство.
Я и сегодня бы ее рекомендовала молодым как первый учебник приобщения к искусству. Альбом, о котором я сказала, был взят Исаем из библиотеки автодорожного института. Держал он этот альбом долго-долго. И неслучайно. Это были первые, если не считать иконописцев, русские художники, как правило, из крепостных крестьян, удивительно талантливые. Ренессанса в России не было, как известно.
Цилечка и Исай на удивление много разговаривали со мной о «высоких материях», когда я была еще школьницей. От них я впервые услышала о трех законах гегелевской диалектики. Помню также длинные разговоры в моем присутствии на тему «вопросы языкознания». Академик Марр выступил с какой-то новой концепцией в языкознании. Я уже не помню, в чем ее суть.
Сталин, как всегда, безапелляционно ее громил. Его полемическую статью «Марксизм и вопросы языкознания» издали отдельной брошюрой и усердно изучали во всех кружках по марксизму-ленинизму. «Товарищ Сталин, вы большой ученый», — пел впоследствии В.Высоцкий.
Обсуждали люди, не имеющие никакого отношения к языкознанию и к науке вообще. Помню, что Цилечка страшно возмущалась сталинской работой и считала ее бредом сивой кобылы.
В 1969 году Циля защитила кандидатскую диссертацию. Такой блестящей защиты мне не доводилось слышать ни прежде, ни потом. Мичуринская аудитория в 5-ом корпусе СГУ была полна народу. Доклад, ответы на вопросы, отзывы – все было на самом высоком уровне. Не будет преувеличением сказать, что это был настоящий триумф.
Однажды на кафедре метеорологии и климатологии опросом студентов определяли рейтинг преподавателей. Самый высокий рейтинг оказался у доцента Кантер Цили Абрамовны.
Я здесь опускаю все, что связано с детьми, все муки и все радости. Дети об этом знают и могут сами рассказать. Скажу только, что обстоятельства, связанные со здоровьем, бывали сверхсложными. Цилечка с Исаем выходили из этих ситуаций с честью.
Дочери, конечно же, унаследовали замечательные родительские гены и впитали в себя родительское отношение к труду, к творчеству, к культуре. Цилечка передала им массу полезных навыков и сведений. Кстати, она мне говорила, что умению выживать в экстремальных условиях она учила детей по книге Д. Дефо «Робинзон Крузо». Счастье от общения с ней досталось и ее внукам – Диме и Стасу — и в меньшей степени – Наташе. В процессе кормления детей, когда приходилось идти на всякие уловки, чтобы съел то, что положено, она им давала массу знаний из самых разных областей – от военного дела (из собственного опыта) до, например, мостостроения (откуда она черпала это?!) Конечно, многое застревало в детских головках.
Цилечка дожила до рождения правнучек. Очень подробно о них расспрашивала Иру и Наташу и радовалась всем успехам Лизоньки.
Помню, как ей понравилось, что Лиза «в доказательство» своей правоты относительно то ли лошадки, то ли коровы притащила книжку и открыла на нужной странице. Это было до того, как она начала говорить. Циля была в восторге от аргументации этой крохи.
Однажды Циля мне сказала, что если надо было бы построить дом для себя и своей семьи, она бы его спроектировала сама, потому что она знает, как. Ей очень хотелось водить машину, она легко представляла, как она будет сидеть за рулем.
Цилечка любила классическую музыку и хорошо ее знала. Ей хотелось знать еще больше. В преклонном возрасте она открыла для себя Густава Малера, очень непростого для восприятия композитора. Она всегда много читала, за ночь могла «проглотить» страниц 200. В последние десятилетия читала книги творческих людей о самих себе (например, Г. Вишневской, М. Плисецкой) и других авторов о творческих личностях – о В. Спивакове, о Р. Баршае, о Р. Зеленой, о З. Гердте и др. Она говорила, что ей очень интересно вникать в профессиональные тонкости их творчества.
Сама она была исключительно творческим человеком. То, что она занималась исследованиями в области физики атмосферы, это, конечно, случайность. Доведись ей работать в других областях знаний, она и там нашла бы много интересного и достигла бы не меньших результатов.
В то же время ей свойственно было самоедство, себя она считала бесталанной. Она была, конечно, человеком абсолютно неординарным, штучным, если можно так выразиться о человеке.
Не могу не сказать об отношении Цилечки к родному языку. Она его любила, превосходно им владела, физически не выносила неграмотность носителей русского языка, особенно на радио и телевидении.
Цилечка была удивительно красивой, обаятельной и элегантной женщиной, о чем свидетельствуют многочисленные фотографии от детских до фотографий последних лет. И это притом, что большая часть жизни была прожита в условиях тотального дефицита. Она могла при необходимости за 1-2 ночи сочинить и выполнить новый наряд.
Религиозным человеком, конечно, Цилечка не была. Но и атеистом она тоже не была. Как она говорила, у нее свои особые отношения с Б-гом. Эти отношения были сильно заземленными и без большой дистанции.
Она о чем-то просила Б-га (легко догадаться, о чем) и, в первую очередь, благодарила за все. А вообще, вера для нее была скорее категорией нравственной, как мне кажется. Она любила делать людям добро и делала его всю жизнь. Все, что она вместе со своими близкими сделала для меня и для Юли в критические моменты нашей жизни, — убедительное подтверждение тому.
ВЕЧНАЯ И СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ ТЕБЕ,
ДОРОГАЯ СЕСТРИЧКА!
В.А.Л.